13.09.2011 в 18:54
Пишет Gonzzza:Схватка.
Меня убили, когда наш взвод выдвигался рано утром на перехват каравана с оружием для «духов», о котором нам сообщили ребята из афганской разведки. Был у них какой-то информатор на пакистанской стороне. Вот нашу роту и подняли, поставили задачу – и высадили на юго-западе Пандшера, на безымянном перевале. Ночью мы перешли его, три часа под раннее утро поспали, и с подъёма стали спускаться вниз, чтобы накрыть груз «стингеров», который на осликах доставляли от цэрэушников Шах Масуду.
читать дальшеВот тут-то меня и убили. Прямо в сердце. Причем, скорее всего, из этой самой новейшей швейцарской сверхдальней снайперской винтовки, которая появились у «духов» с весны. Чертовы швейцарцы, делали бы и делали свои часы с кукушками, так ведь нет! Механики проклятые… Самое поганое – пуля попадает в нашего, а даже звука не слышно. И не определишь, где снайпер сидит. Так в соседней роте кэпа сняли, хороший был мужик, Афанасьич. Грушники обещали помочь снайпера найти – но так и не нашли, видать. Потому что меня из такой винтовки и убили. И ведь знали, в кого стрелять – я из взвода самый опытный был, остальные еще и по году не прослужили в Афгане, в том числе и комвзвода, старшой лейтенант Иванов. Не, он парень правильный оказался, без амбиций, так мне и сказал: - Ты, Серега, из всех самый опытный, так что, я хоть и офицер, но в бою что скажешь, то и будем делать. А мне что – мне власти не надо. Ребят сберечь, «духов» порешить – вот и все, что я хочу.
Я, как срочная закончилась, остался тут, в Афгане. И не понимал, что дома делать, да и посмотрел на этих салаг, которых с учебки пригнали – и аж сердце защемило. Это сколько же их домой в цинке уедет, прежде чем они научатся себя беречь и «духов» кончать. Ну и остался я тут воевать, не отправился домой, в Союз, за Речку.
Вот меня «дух» со швейцарской винтовкой и снял. Вычислил, гад, кто в группе старшой – видать, опытный – и снял с одного выстрела.
Открываю глаза – огромное белое помещение, я лежу на стеклянном полу, голый, в одних трусах блестящих. Первый взгляд на грудь – куда пуля вошла. Ноль! Ничего, кроме того, чему там надо быть. Вскакиваю – напротив меня сидит мужик, тоже весь в белом, а рядом, но за стеной стеклянной, другой чувак, и тоже, как я, в одних трусах. И тоже дико озирается по сторонам.
А мужик в белом говорит:
- Вы оба были убиты. Ты, Сергей Ковлев, в Афганистане, погиб от пули афганского снайпера, а ты – поворачивается он к тому, другому: - Джон Лонг, на Гренаде, убит автоматной очередью из «калашникова» строителем, при штурме лагеря кубинских специалистов.
Тут у меня очко сыграло четко. Потому что я, конечно, советский человек и атеист – бабка, правда, тайком крестить в церкву отнесла, но батька потом с ней неделю не разговаривал, он у меня шибко партийный, и принципиальный, наверное, поэтому в начальство и не выбился. Но тут моя атеистичнсть – того, подкачала. Вот, думаю, Ты какой, Господь Бог…
А мужик в белом продолжает:
- Нет, я не высшее существо, которое вы, земляне, называете богом. Я, выражаясь вашим языком, пришелец, эйлиэн, представитель инопланетной цивилизации.
Ну, думаю, попал сержант ВДВ Серега Ковлев! Бог – оно даже как-то и лучше было бы, потому что как гораздо понятнее.
Тут приходит мне мысль такая: Если этот, второй, который тоже в трусах блестящих, американец, то почему мужик в белом со мной говорит по-русски, но не успел я эту мысль додумать до конца, тот, в белом, говорит:
- Говорю я с вами на универсальном языке, поэтому вы оба меня понимаете.
Вот незадача, думаю, что еще за универсальный язык? А он продолжает:
- У вас, у землян, есть такой ученый – Хомский, который очень близок к открытию этого языка. Правда, некоторые называют его Чомским.
По мне что Хомский, что Чомский, я человек простой, сержант-десантник, Советская Армия, сверхсрочник, Ленина только конспектировал на политзанятиях, хотя спать хотелось жутко – я тогда в учебке был, уставал сильно. Ну а в Афгане, сами понимаете, не до книжек. Если есть время – или за оружием ухаживаешь, потому что это жизнь или смерть, или кемаришь. Потому что никогда не знаешь, когда тебя поднимут – и то ли прыгать с парашютом, то ли с вертолета с низкой высоты – и сразу в бой. Так что не до Хомских-Чомских.
Ну а в белом и выдает:
- Долго мы наблюдали, как два ваших блока – западный и восточный, стоят на грани взаимного уничтожения, и было решено – решено на уровне не только нашей цивилизации, а целого совета, что пора этому положить конец. Разумная жизнь столь редкий феномен, что даже рисковать возможностью того, что ваша холодная война выйдет из-под контроля, мы больше не можем. А вы действительно на грани уничтожения разумной жизни на Земле. Поэтому принято решение: выбрать двух максимально идентичных представителей обеих блоков, и пусть они выяснят отношения между собой один на один. Кто кого победит – тот военно-политический блок и победит в масштабах всей планеты. Мы это устроить сможем. В то же время это будет честно по отношению к вам, землянам – это будет результатом вашей собственной борьбы. Только не обоих блоков, а двух его идентичных представителей, и при этом – солдат. Ты – показал он на меня – десантник Советской Армии, ты - показал он на американца – морской котик, силы специальных операций ВМФ США.
Тут он встал, что-то такое щелкнуло – и он оказался за стеклянной стеной, а этот, Джон, котик который, напротив меня.
Да, про котиков этих я слышал. Рассказывали нам на занятиях по боевой подготовке. Лоб в лоб мы с ними не сходились, но кое-кто учебные фильмы видел про их подготовку. Да и по нему видно – парнишка крепкий, накачанный. Вообще – даже симпатичный такой, стрижка смешная, бобриком, белобрысенький. Я к этому, пришельцу, повернулся:
- Победить, - спрашиваю,- это как? В нокаут отправить?
А тот так спокойно отвечает:
- Нет. Именно убить. Потому что все всерьез. Или – или. Третьего не надо.
- А если я не хочу в ваши игры играть?
- Тогда вашей стороне будет засчитано поражение – со всеми вытекающими последствиями.
Ну не хрена себе заявка, думаю. И хотел даже этому американцу сказать – а давай-ка, чувак, пошлем мы этого придурка со звезд на хрен – мы не звери, чтобы друг друга мочить, как вдруг этот котик на меня прыганет. Пяткой прямо в лицо. Я аж отлетел на два метра.
Однако! – только и подумал, а он снова на меня, хотел на голову прыгнуть, я еле увернулся.
Пока я поднялся да что-то соображать стал – он пару раз меня крепко приложил. Зубы изо рта как листья опавшие посыпались. С кровавой юшкой. Ну, завел меня этот гад американский, и я ему тоже крепко в ухо левой дал – он пропустил, не ждал, сволочь, что я так быстро восстановлюсь.
И пошел у нас настоящий махач…
А чего я буду рассказывать, как мы друг друга колотили? – хотя для этого другое слово есть в русском матерном есть, не знаю, как в универсальном. Два голых парня в блестящих трусах, оба в кровищи, вместо лиц отбивная… А этот, в белом, сидит за стеклянной стеной и ждет с каменным лицом, кто кого добьёт. Гнида.
Короче, сделал я этого американца. Не знаю, сколько времени прошло – час, два? – вижу, он скисает. Все чаще закрывается, и бьёт все слабее. А я только разошелся - молочу его как грушу. Вот он уже сложился, голову только прикрывает – ну я его и ногой отправил на пол. Что он и сделал. И лёг – как пес на спину. Всё. Уноси готовенького.
Я, было, подошел, хотел его рубануть, чтобы закончить на этом его американскую буржуйскую жизнь, полную империализма и неоколониализма, да потом посмотрел, как он валяется, из крови только две заплывших глаза на меня смотрят, повернулся к мужику в белом и говорю:
- Все. Моя взяла. Уговор дороже денег: кирдык Америке и НАТО.
А тот отвечает:
- Ты должен его убить. Только так.
Я снова на американца посмотрел – тот лежал не шевелясь, без сил, потом на этого, в белом, и говорю:
- А не пошел-ка ты на х*й, родной! Я тебе не гладиатор. И не фашист, чтобы безоружных добивать. Нас, в Советской Армии, такому не учили. Мы люди советские, то есть человеки!
А тот в белом, отвечает:
- Если ты не убьешь его – вашим будет засчитано поражение. Только так.
Я снова посмотрел на американца, потом на пришельца.
- Отсоси, - сказал. – Сам знаешь чего, раз ты на универсальном языке все понимаешь. Не буду я этого котика добивать – я не палач!
А этот в белом встал, хлопнул руками и сказал:
- Тогда поражение СССР.
И я провалился в темноту.
Очнулся в госпитале, уже за Речкой, в Кушке. Сердце у меня сократилось в момент попадания – и пуля прошла насквозь. В двух миллиметрах. Врач сказал, что мне бы всю жизнь в церкви свечки ставить, кабы не был бы я комсомольцем.
То, что было после того, как меня подстрелили, и до того, как я в госпитале очухался – я того никому не рассказывал. Вам – первым.
И я точно знаю, что все это было. Потому что такое привидеться не могло. Тогда еще видаков не было, чтобы ужастики или фильмы про пришелюг смотреть.
Ну, через два месяца, как меня залатали совсем – из родных ВДВ все, меня попросили. Негоден к строевой. Орден дали, часы, грамоту. Роту мою построили, старлей Иванов речугу толкнул – он, пока я по госпиталям валялся, заматерел, так что за парней наших мне чуть спокойнее стало.
Дома… Ну а чего дома, вы и сами знаете. Горбач пришел со своей перестройкой, наши из Афгана ушли, потом все стало разваливаться, ГКЧП случился. Маршала Ахромеева жалко было - я его видел разок в Афгане, ну и вообще говорили, что он правильный.
В общем, когда в декабре 91-го красный флаг сняли – я напился в хлам, хотя никогда до этого – ни грамма. Потому что, ребята, коли бы я того американского морского котика добил бы – это американский флаг снимали бы в Вашингтоне, а не мой красный, под которым я присягу отдавал Советскому народу и Советскому Правительству.
Проявил я преступную мягкотелость – и жить с этим мне было тяжко. Но жил. У меня семья, Ольга любимая, два пацана. Страна менялась, я как-то приспосабливался, хотя в сердце игла сидела: «Я, я во всем виноват!»
Так что бухать начал. Дома, само собой, нелады, с одной работы выгнали, с другой.
И вот как-то сажусь в свою старую «девятку» - дай, думаю, побомблю, семье денег подработаю, вдруг чую спиной – кто-то сидит сзади. Я, хоть и давно из ВДВ ушел, а сразу рука за монтировку, сгруппировался, резко повернулся – а сзади девка сидит, вся в белом. Мне даже думать долго не пришлось своими мозгами, этилом отравленными, кто это – пришелец опять. Или как их там, баб, называть – пришелка? Коряво как-то… Ну, не суть.
- Чего, говорю, приперлись опять? Вам все мало?
А она и говорит – а голос, честно скажу, прямо музыка:
- Ты не переживай, сержант.
- Да уж как же не переживать, - отвечаю горько. – Страны нет, Варшавского договора нет, в Афгане всех, кто за народную власть был, духи порезали. Куба одна стоит – да сколько же в одиночку выстоишь? И все из-за вас, пришельцев долбанных. Да из-за моей мягкотелости.
А девка мне отвечает:
- Ты, сержант, выдержал экзамен на человечность. Это главное.
- Толку-то, говорю, от этой вашей человечности. Вон, теперь Ливию рвут на части – и все плевали на эту человечность. По всему миру один крысизм побеждает, а вы мне про человечность. Надо было рубануть пиндосу по горлу – вот тогда бы человечность и была.
- Ты не прав, солдат, - девка снова говорит. – Жизнь не остановить. Ваш проигрыш – залог вашей победы. Настоящей победы, такой победы, с которой даже 1945-й не сравнится.
- Где, говорю, эта победа?
А мимо как раз компания молодняка идет – девки размалеванные с пивасиком в руках, гопники какие-то с ними. Орут, хохочут.
- Эти, что ли, победят? Да их уже и побеждать не надо – они уже побежденные. Сгнили, только на ногах стоять научились. Все сгнило.
- Нет, сержант, - говорит девка, - Ты победил. Твои дети увидят победу. И, кстати, для нее немало сделают.
И опять что-то – щелк! – и нет ее. Один я сижу в своей девятке.
Ну, поездил я все-таки немного, побомбил, подумал, прихожу домой – мои пацаны сидят, какую-то пургу смотрят по телику. Я его – телик – взял, об стену, как хотел было, грохать не стал, просто поставил на шкаф.
- Все, пацаны, говорю, халява закончилась. Начинается жизнь всерьез.
Ольга прибежала – решила, что я нажрался, как обычно. Видит, что трезвый – так еще больше испугалась. Но я ее успокоил.
До полуночи с пацанами проговорил за жизнь – так, как никогда не разговаривал. А с утра – волю в зубы и марш-бросок на пять километров…
Ну, дальше уже другая история. Старшой мой, Данька, в меня пошел – будет солдатом. Как-то на площади полицейские крысы разгоняли митинг красных – я там тоже был – ну и один мордоворот дубинку поднял, чтобы его девушку стукнуть. Данька руку его перехватил аккуратненько так, чтобы не придрались – и что-то этой обезьяне шепнул на ухо такое, что тот поспешил ретироваться, стариков дубинкой своей демократической бить.
А младший, Колька – больше книжник. Учебники по химии читает, по радиоэлектронике. И ведет целый Интернет-форум: «Способы борьбы с военной техникой стран НАТО». У форума много читателей, говорят. То есть молодняк, значит, конкретно интересуется. Так что поглядим. Еще не вечер.
© Коммари, communist-sf.livejournal.com/146220.html
URL записиМеня убили, когда наш взвод выдвигался рано утром на перехват каравана с оружием для «духов», о котором нам сообщили ребята из афганской разведки. Был у них какой-то информатор на пакистанской стороне. Вот нашу роту и подняли, поставили задачу – и высадили на юго-западе Пандшера, на безымянном перевале. Ночью мы перешли его, три часа под раннее утро поспали, и с подъёма стали спускаться вниз, чтобы накрыть груз «стингеров», который на осликах доставляли от цэрэушников Шах Масуду.
читать дальшеВот тут-то меня и убили. Прямо в сердце. Причем, скорее всего, из этой самой новейшей швейцарской сверхдальней снайперской винтовки, которая появились у «духов» с весны. Чертовы швейцарцы, делали бы и делали свои часы с кукушками, так ведь нет! Механики проклятые… Самое поганое – пуля попадает в нашего, а даже звука не слышно. И не определишь, где снайпер сидит. Так в соседней роте кэпа сняли, хороший был мужик, Афанасьич. Грушники обещали помочь снайпера найти – но так и не нашли, видать. Потому что меня из такой винтовки и убили. И ведь знали, в кого стрелять – я из взвода самый опытный был, остальные еще и по году не прослужили в Афгане, в том числе и комвзвода, старшой лейтенант Иванов. Не, он парень правильный оказался, без амбиций, так мне и сказал: - Ты, Серега, из всех самый опытный, так что, я хоть и офицер, но в бою что скажешь, то и будем делать. А мне что – мне власти не надо. Ребят сберечь, «духов» порешить – вот и все, что я хочу.
Я, как срочная закончилась, остался тут, в Афгане. И не понимал, что дома делать, да и посмотрел на этих салаг, которых с учебки пригнали – и аж сердце защемило. Это сколько же их домой в цинке уедет, прежде чем они научатся себя беречь и «духов» кончать. Ну и остался я тут воевать, не отправился домой, в Союз, за Речку.
Вот меня «дух» со швейцарской винтовкой и снял. Вычислил, гад, кто в группе старшой – видать, опытный – и снял с одного выстрела.
Открываю глаза – огромное белое помещение, я лежу на стеклянном полу, голый, в одних трусах блестящих. Первый взгляд на грудь – куда пуля вошла. Ноль! Ничего, кроме того, чему там надо быть. Вскакиваю – напротив меня сидит мужик, тоже весь в белом, а рядом, но за стеной стеклянной, другой чувак, и тоже, как я, в одних трусах. И тоже дико озирается по сторонам.
А мужик в белом говорит:
- Вы оба были убиты. Ты, Сергей Ковлев, в Афганистане, погиб от пули афганского снайпера, а ты – поворачивается он к тому, другому: - Джон Лонг, на Гренаде, убит автоматной очередью из «калашникова» строителем, при штурме лагеря кубинских специалистов.
Тут у меня очко сыграло четко. Потому что я, конечно, советский человек и атеист – бабка, правда, тайком крестить в церкву отнесла, но батька потом с ней неделю не разговаривал, он у меня шибко партийный, и принципиальный, наверное, поэтому в начальство и не выбился. Но тут моя атеистичнсть – того, подкачала. Вот, думаю, Ты какой, Господь Бог…
А мужик в белом продолжает:
- Нет, я не высшее существо, которое вы, земляне, называете богом. Я, выражаясь вашим языком, пришелец, эйлиэн, представитель инопланетной цивилизации.
Ну, думаю, попал сержант ВДВ Серега Ковлев! Бог – оно даже как-то и лучше было бы, потому что как гораздо понятнее.
Тут приходит мне мысль такая: Если этот, второй, который тоже в трусах блестящих, американец, то почему мужик в белом со мной говорит по-русски, но не успел я эту мысль додумать до конца, тот, в белом, говорит:
- Говорю я с вами на универсальном языке, поэтому вы оба меня понимаете.
Вот незадача, думаю, что еще за универсальный язык? А он продолжает:
- У вас, у землян, есть такой ученый – Хомский, который очень близок к открытию этого языка. Правда, некоторые называют его Чомским.
По мне что Хомский, что Чомский, я человек простой, сержант-десантник, Советская Армия, сверхсрочник, Ленина только конспектировал на политзанятиях, хотя спать хотелось жутко – я тогда в учебке был, уставал сильно. Ну а в Афгане, сами понимаете, не до книжек. Если есть время – или за оружием ухаживаешь, потому что это жизнь или смерть, или кемаришь. Потому что никогда не знаешь, когда тебя поднимут – и то ли прыгать с парашютом, то ли с вертолета с низкой высоты – и сразу в бой. Так что не до Хомских-Чомских.
Ну а в белом и выдает:
- Долго мы наблюдали, как два ваших блока – западный и восточный, стоят на грани взаимного уничтожения, и было решено – решено на уровне не только нашей цивилизации, а целого совета, что пора этому положить конец. Разумная жизнь столь редкий феномен, что даже рисковать возможностью того, что ваша холодная война выйдет из-под контроля, мы больше не можем. А вы действительно на грани уничтожения разумной жизни на Земле. Поэтому принято решение: выбрать двух максимально идентичных представителей обеих блоков, и пусть они выяснят отношения между собой один на один. Кто кого победит – тот военно-политический блок и победит в масштабах всей планеты. Мы это устроить сможем. В то же время это будет честно по отношению к вам, землянам – это будет результатом вашей собственной борьбы. Только не обоих блоков, а двух его идентичных представителей, и при этом – солдат. Ты – показал он на меня – десантник Советской Армии, ты - показал он на американца – морской котик, силы специальных операций ВМФ США.
Тут он встал, что-то такое щелкнуло – и он оказался за стеклянной стеной, а этот, Джон, котик который, напротив меня.
Да, про котиков этих я слышал. Рассказывали нам на занятиях по боевой подготовке. Лоб в лоб мы с ними не сходились, но кое-кто учебные фильмы видел про их подготовку. Да и по нему видно – парнишка крепкий, накачанный. Вообще – даже симпатичный такой, стрижка смешная, бобриком, белобрысенький. Я к этому, пришельцу, повернулся:
- Победить, - спрашиваю,- это как? В нокаут отправить?
А тот так спокойно отвечает:
- Нет. Именно убить. Потому что все всерьез. Или – или. Третьего не надо.
- А если я не хочу в ваши игры играть?
- Тогда вашей стороне будет засчитано поражение – со всеми вытекающими последствиями.
Ну не хрена себе заявка, думаю. И хотел даже этому американцу сказать – а давай-ка, чувак, пошлем мы этого придурка со звезд на хрен – мы не звери, чтобы друг друга мочить, как вдруг этот котик на меня прыганет. Пяткой прямо в лицо. Я аж отлетел на два метра.
Однако! – только и подумал, а он снова на меня, хотел на голову прыгнуть, я еле увернулся.
Пока я поднялся да что-то соображать стал – он пару раз меня крепко приложил. Зубы изо рта как листья опавшие посыпались. С кровавой юшкой. Ну, завел меня этот гад американский, и я ему тоже крепко в ухо левой дал – он пропустил, не ждал, сволочь, что я так быстро восстановлюсь.
И пошел у нас настоящий махач…
А чего я буду рассказывать, как мы друг друга колотили? – хотя для этого другое слово есть в русском матерном есть, не знаю, как в универсальном. Два голых парня в блестящих трусах, оба в кровищи, вместо лиц отбивная… А этот, в белом, сидит за стеклянной стеной и ждет с каменным лицом, кто кого добьёт. Гнида.
Короче, сделал я этого американца. Не знаю, сколько времени прошло – час, два? – вижу, он скисает. Все чаще закрывается, и бьёт все слабее. А я только разошелся - молочу его как грушу. Вот он уже сложился, голову только прикрывает – ну я его и ногой отправил на пол. Что он и сделал. И лёг – как пес на спину. Всё. Уноси готовенького.
Я, было, подошел, хотел его рубануть, чтобы закончить на этом его американскую буржуйскую жизнь, полную империализма и неоколониализма, да потом посмотрел, как он валяется, из крови только две заплывших глаза на меня смотрят, повернулся к мужику в белом и говорю:
- Все. Моя взяла. Уговор дороже денег: кирдык Америке и НАТО.
А тот отвечает:
- Ты должен его убить. Только так.
Я снова на американца посмотрел – тот лежал не шевелясь, без сил, потом на этого, в белом, и говорю:
- А не пошел-ка ты на х*й, родной! Я тебе не гладиатор. И не фашист, чтобы безоружных добивать. Нас, в Советской Армии, такому не учили. Мы люди советские, то есть человеки!
А тот в белом, отвечает:
- Если ты не убьешь его – вашим будет засчитано поражение. Только так.
Я снова посмотрел на американца, потом на пришельца.
- Отсоси, - сказал. – Сам знаешь чего, раз ты на универсальном языке все понимаешь. Не буду я этого котика добивать – я не палач!
А этот в белом встал, хлопнул руками и сказал:
- Тогда поражение СССР.
И я провалился в темноту.
Очнулся в госпитале, уже за Речкой, в Кушке. Сердце у меня сократилось в момент попадания – и пуля прошла насквозь. В двух миллиметрах. Врач сказал, что мне бы всю жизнь в церкви свечки ставить, кабы не был бы я комсомольцем.
То, что было после того, как меня подстрелили, и до того, как я в госпитале очухался – я того никому не рассказывал. Вам – первым.
И я точно знаю, что все это было. Потому что такое привидеться не могло. Тогда еще видаков не было, чтобы ужастики или фильмы про пришелюг смотреть.
Ну, через два месяца, как меня залатали совсем – из родных ВДВ все, меня попросили. Негоден к строевой. Орден дали, часы, грамоту. Роту мою построили, старлей Иванов речугу толкнул – он, пока я по госпиталям валялся, заматерел, так что за парней наших мне чуть спокойнее стало.
Дома… Ну а чего дома, вы и сами знаете. Горбач пришел со своей перестройкой, наши из Афгана ушли, потом все стало разваливаться, ГКЧП случился. Маршала Ахромеева жалко было - я его видел разок в Афгане, ну и вообще говорили, что он правильный.
В общем, когда в декабре 91-го красный флаг сняли – я напился в хлам, хотя никогда до этого – ни грамма. Потому что, ребята, коли бы я того американского морского котика добил бы – это американский флаг снимали бы в Вашингтоне, а не мой красный, под которым я присягу отдавал Советскому народу и Советскому Правительству.
Проявил я преступную мягкотелость – и жить с этим мне было тяжко. Но жил. У меня семья, Ольга любимая, два пацана. Страна менялась, я как-то приспосабливался, хотя в сердце игла сидела: «Я, я во всем виноват!»
Так что бухать начал. Дома, само собой, нелады, с одной работы выгнали, с другой.
И вот как-то сажусь в свою старую «девятку» - дай, думаю, побомблю, семье денег подработаю, вдруг чую спиной – кто-то сидит сзади. Я, хоть и давно из ВДВ ушел, а сразу рука за монтировку, сгруппировался, резко повернулся – а сзади девка сидит, вся в белом. Мне даже думать долго не пришлось своими мозгами, этилом отравленными, кто это – пришелец опять. Или как их там, баб, называть – пришелка? Коряво как-то… Ну, не суть.
- Чего, говорю, приперлись опять? Вам все мало?
А она и говорит – а голос, честно скажу, прямо музыка:
- Ты не переживай, сержант.
- Да уж как же не переживать, - отвечаю горько. – Страны нет, Варшавского договора нет, в Афгане всех, кто за народную власть был, духи порезали. Куба одна стоит – да сколько же в одиночку выстоишь? И все из-за вас, пришельцев долбанных. Да из-за моей мягкотелости.
А девка мне отвечает:
- Ты, сержант, выдержал экзамен на человечность. Это главное.
- Толку-то, говорю, от этой вашей человечности. Вон, теперь Ливию рвут на части – и все плевали на эту человечность. По всему миру один крысизм побеждает, а вы мне про человечность. Надо было рубануть пиндосу по горлу – вот тогда бы человечность и была.
- Ты не прав, солдат, - девка снова говорит. – Жизнь не остановить. Ваш проигрыш – залог вашей победы. Настоящей победы, такой победы, с которой даже 1945-й не сравнится.
- Где, говорю, эта победа?
А мимо как раз компания молодняка идет – девки размалеванные с пивасиком в руках, гопники какие-то с ними. Орут, хохочут.
- Эти, что ли, победят? Да их уже и побеждать не надо – они уже побежденные. Сгнили, только на ногах стоять научились. Все сгнило.
- Нет, сержант, - говорит девка, - Ты победил. Твои дети увидят победу. И, кстати, для нее немало сделают.
И опять что-то – щелк! – и нет ее. Один я сижу в своей девятке.
Ну, поездил я все-таки немного, побомбил, подумал, прихожу домой – мои пацаны сидят, какую-то пургу смотрят по телику. Я его – телик – взял, об стену, как хотел было, грохать не стал, просто поставил на шкаф.
- Все, пацаны, говорю, халява закончилась. Начинается жизнь всерьез.
Ольга прибежала – решила, что я нажрался, как обычно. Видит, что трезвый – так еще больше испугалась. Но я ее успокоил.
До полуночи с пацанами проговорил за жизнь – так, как никогда не разговаривал. А с утра – волю в зубы и марш-бросок на пять километров…
Ну, дальше уже другая история. Старшой мой, Данька, в меня пошел – будет солдатом. Как-то на площади полицейские крысы разгоняли митинг красных – я там тоже был – ну и один мордоворот дубинку поднял, чтобы его девушку стукнуть. Данька руку его перехватил аккуратненько так, чтобы не придрались – и что-то этой обезьяне шепнул на ухо такое, что тот поспешил ретироваться, стариков дубинкой своей демократической бить.
А младший, Колька – больше книжник. Учебники по химии читает, по радиоэлектронике. И ведет целый Интернет-форум: «Способы борьбы с военной техникой стран НАТО». У форума много читателей, говорят. То есть молодняк, значит, конкретно интересуется. Так что поглядим. Еще не вечер.
© Коммари, communist-sf.livejournal.com/146220.html