Любовь - это дофаминэргическая целеполагающая мотивация к формированию парных связей
16.07.2010 в 22:51
Пишет TrashTank:КАК МЫ ПОБЕДИЛИ
Отрывки из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо».
Нет ничего прекраснее на свете,
А было в жизни всяко у меня,
Чем заслонить товарища от смерти
И вынести его из под огня…
читать дальше
На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля – убивать», – скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы.
Они пошли, потому что «мы и Родина – для нас это было одно и то же» (К.С. Тихонович, зенитчица). Их пустили на фронт, потому что на весы истории было брошено: быть или не быть народу, стране? Так стоял вопрос. Если не забывать войну, появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая.
Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы…
партизанка-подпольщица Мария Матусевич:
«Выведут молодых мужчин с хаты и у порога стреляют. У нас двоих соседских хлопцев так положили. Возле хаты, у самого порога… Я была комсомолка и не могла сидеть сложа руки. Листовки разносила, сведения собирала. И всё с ребенком на руках. Две головы несла немцам. Сколько слез моих было? Река. Сыночек погиб. Без меня погиб, но по моей вине – я в партизанах была. Их с мамой сожгли. Я прибежала к нашей хате… Земля еще теплая была… Одно я нашла – граммочку костной золы… Я ее уже знала… После войны, когда родила снова мальчика, молила Бога, чтобы я его успела вырастить, чтобы он меня своими ручками обнял и узнал, что я его мама».
партизанка Вера Одинец:
«И такая ненависть, и такая ненависть. Мы же видели, что они творили на нашей земле. В сердце была только ненависть. Я столько крови и трупов видела на дорогах. Я видела, как на глазах у матери убивали ребенка. По мертвым уже не голосили…»
санинструктор Софья Дубнякова:
«Я до сих помню своего первого раненого. Лицо помню… У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, всё вывернуто. Когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: «Сестричка, попей водички». Это мне раненый говорит. Я эту картину как сейчас помню. Как он это сказал, я опомнилась. «Ах, думаю, чертова тургеневская барышня. Раненый умирает, а ее, нежное создание, затошнило…» Я развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану, и мне стало легче, и я оказала, как надо, помощь».
санинструктор Анна Беляй:
«Бомбежка. Все бросились в овраг. И я бегу. Слышу чей-то стон, но бегу… Через несколько секунд до меня что-то доходит, я чувствую на плече санитарную сумку. И еще… стыд. Куда девался страх? Бегу назад – стонет раненый солдат. Бросаюсь к нему, перевязываю. Затем второго, третьего…»
санинструктор танкового батальона Нина Вишневская:
«Скоро немец подошел совсем близко к городу, где-то километрах в десяти был. Мы с девчонками побежали в военкомат – надо идти защищать, никто другой за нас не пойдет. <...> Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтоб не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится. Туда бежать, ползти… <...>
Шура Киселева, она у нас самая красивая была, сгорела. Она прятала тяжелораненых в скирдах, начался обстрел, солома загорелась. Шура могла сама спастись, но для этого надо было бросить раненых – из них никто не мог двигаться. Раненые сгорели… и Шура вместе с ними… <...>
Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского. Она его любила. И он остался жить. <...>
…разыскала Ваню Позднякова. Мы думали, он погиб, а он, оказывается, жив. Его танк, он был командиром танка, два немецких танка под Прохоровкой уничтожил, и его подожгли. Экипаж погиб, один Ваня остался – без глаз, весь обожженный. <...> Я у него спросила: «последнее, что ты видел – это прохоровское поле, танковый бой… Что ты вспоминаешь о том дне?» И знаете, что он мне ответил: «Об одном только жалею, что рано дал команду экипажу покинуть машину. Все равно ребята погибли, а мы могли бы еще один немецкий танк подбить…» Это единственное, о чем он жалеет до сих пор!».
связистка зенитной части Валентина Чудаева:
«…каждый человек хочет жить, в каждом таится страх смерти, но есть такие моменты, когда ты не ощущаешь, есть страх или нет. Ты видишь, что в твой дом пришел враг, и тогда ты побеждаешь свой страх. <...>
Еще их интересовало, вышла ли я замуж после войны. Почему-то они думали, что нет. Я им в тон отвечаю: все трофеи везли с войны, а я мужа везла. Есть у меня дочка, теперь внуки растут. Конечно, я хотела больше детей, но не было ни здоровья, ни сил, ни средств… ».
Младший лейтенант танковых войск А.Л. Бойко:
«…жили мы с мужем на Крайнем Севере… Муж работал шофером, я – контролером. Как только началась война, мы оба попросились на фронт. Нам отказали. <...> Тогда мы послали телеграмму на имя товарища Сталина, что вносим 50 тысяч рублей на строительство танка и желаем вдвоем идти на фронт. Нам пришла благодарность от правительства и в 1943 году нас с мужем направили в ЧТТУ, которое мы окончили экстерном. <...> Командование решило назначить меня командиром ИСУ-122, а мужа – старшим механиком водителем. И так мы прошли всю войну. Освобождали Прибалтику, Польшу, Чехословакию, Германию. Оба были ранены и награждены…».
Санинструктор стрелковой роты Ольга Омельченко:
«…в этом бою, когда на нас пошли танки, двое струсили. Погибло много наших товарищей. Раненые попали в плен, которых я тащила в воронку. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. Цепь дрогнула, побежала. Раненых оставили. Мы пришли потом на место, где они лежали, кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым. К нашим раненым фашисты не имели жалости… Я, как об этом узнала, как это увидела, за ночь черная сделалась. Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили вперед. Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в исполнение…Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла. Как я вышла, все за мной.. Нельзя было их простить. Из-за них такие смелые ребята погибли. Самые лучшие погибли...»
Санинструкторы кавалерийского эскадрона Ольга и Зинаида Корж, дочери командира бригады Героя Советского Союза Василия Захаровича Коржа:
«Женщина на войне… Это что-то такое, о чем еще нет человеческих слов. Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица другими становились, даже звук женского голоса их преображал. <...>
Я помню, очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть… Я видела много убитых девочек… Мне не хотелось так умереть. Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало. Мне кажется, все наши девчонки так думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. <...>
А когда я в госпитале лежала, там лежал молодой красивый парень. Танкист. Миша… Ему обе ноги ампутировали, правую руку, одна левая осталась. Этого Мишу на руках носили. И он не унывал. Он так хотел жить. Ему только девятнадцать лет было, он совсем еще не жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал, что в беде его не оставят, он верил, что его не забудут. <...>
…я веду раненого и вдруг вижу: два немца из-за танкетки выходят. Танкетку подбили, а они, видно, успели выскочить. Она секунда, если бы я не успела очередь дать, они бы меня с раненым расстреляли. Один, помню, такой красивый, молодой немец. Было жалко, хотя это был фашист. <...>
… мы заняли какую-то деревню, и там был оставлен немецкий госпиталь. Первое, что я увидела: во дворе вырыта большая яма, и часть больных лежит расстрелянная – перед уходом немцы сами расстреляли своих раненых. Только одна палата осталась, до этих, видно, не дошли, не успели, а может, потому их бросили, что они все были без ног. Когда мы вошли к ним в палату, они с ненавистью смотрели на нас: видно, думали, что мы пришли их убивать. Переводчик сказал, что мы раненых не убиваем, а лечим. Тогда один даже стал требовать: мол, они три дня ничего не ели, их три дня не перевязывали… Я посмотрела – действительно, это был ужас. Их давно не смотрел врач. Раны загноились, бинты вросли в тело. <...>
Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила, да туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать, признаться… Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло. <...>
После войны хотелось скорее забыть войну. Но не все могли сразу перестроиться. Нам с сестрой отец помог. Он был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности, спрятал и говорит:
– Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас другое надо. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые… Надо учиться, надо замуж выходить…<...>
Нам всем казалось, что после войны, после такого человеческого страдания, моря слез будет прекрасная жизнь. Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут любить друг друга… Ведь у всех было такое великое горе. Оно нас братьями, сестрами сделало! Как мы ждали этот день… День Победы. И он действительно был прекрасен. Даже природа почувствовала, что в человеческих душах творилось. Но люди? Когда я сейчас вижу злых людей, вижу эгоистов, которые только для себя живут, я не могу понять: как же это случилось, как это произошло?».
Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер:
«Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный».
Светлана Николаевна Любич, сандружинница:
«Я училась в восьмом классе, но до конца года не дотянула. Убежала на фронт. Все девчонки на санпоезде моего возраста были. И вот меня зовет раненый: Сестричка, утку! Я протягиваю ему утку и вижу, что он ее не берет. Смотрю: у него нет рук. В мозгу где-то пронеслось, как-то я сообразила, что надо делать, но несколько минут стояла и не знала, как быть. Вы меня понимаете? Я должна была помочь… А я не знала, что то такое, я еще этого не видела. Этому даже на курсах нас не учили…»
Александра Иосифовна Мишутина, санитарка:
«Там горы нашей бабьей работы. Чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. Армия шла впереди, а за ней «второй фронт» – прачки, хлебопеки, повара. Они не осознают того, что совершили. Живут с убеждением, что были у них «негероические» должности. Мол, и на войне занимались тем, что испокон веков женщина делать должна. Только без них, великих тружениц войны, Победы бы не было».
Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар:
«Я не стреляла. Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые… Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки – все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце, тепло, а тут 30-40 градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту».
Мария Степановна Детко, рядовая, прачка:
«Через всю войну стирала. Белье привезут. Оно такое заношенное, черное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные. Они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто во сне вижу, как оно было. Так словами не расскажешь…».
Мария Семеновна Кулакова, рядовая, пекарь:
«Труд очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесим, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем…».
Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона:
«Строили железные дороги, мосты понтонные, землянки. Фронт был рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили. Лес валили. В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько – те, кто не строевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Там кровавые мозоли были…»
Мария Алексеевна Ремнева, офицер полковой почты:
«К началу войны мне было девятнадцать лет/ В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали. Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию – в шестидесятую стрелковую дивизию.
Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. У многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от Незнакомой: „Дорогой солдат, пишет тебе Незнакомая девушка, Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?“ Ночами сидели и писали. Я за войну сотни таких писем написала…».
Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда:
«Первого мая я вышла замуж, а двадцать второго июня началась война. Помню, как налетели первые немецкие самолеты. Мне дали задание – организовать курсы медсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этих курсах, потому что врачи ушли на фронт.
Выдала документы и тоже попросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейские полевой госпиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Соне Удруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, она окончила только девять классов – и вот эти медицинские курсы.
На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отряд замполитом. <...>
Работали очень тяжело. Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату, дом или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его мылом „К“, для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом „К“, очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем мы и сушим это белье, и тут же мы спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла – на одного солдата постирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла „К“, слазили ногти, думали, что никогда не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут – и нужно было опять стирать. <...>
Были умные командиры, те издавали приказ и зачисляли прачек рядовыми. Но не все так догадывались сделать. И получилось, что имеют женщины медали, ордена, всю войну прошли, а ветеранами войны не считаются. Пишу по начальству, доказываю. Один большой чин меня слушать не захотел: „Я думал, вы за заслуженного фронтовика хлопочете, а вы за какую-то прачку“. Я ему говорю: „Не постирай вам жена хотя бы неделю и не вари обеды, посмотрела бы я на вас“».
Елена Ивановна Бабина, санитарка и боец ВОХР:
«Как раз я окончила семь классов и устроилась санитаркой в военный госпиталь, учиться дальше мне не пришлось. Я еще не видела человеческой крови, и в госпитале мне было очень трудно и страшно. Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. <...>
Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Я узнала многих девушек-бойцов, все они были молодые 18-20 лет. И все были красивые, никогда я столько красивых девчат не видела.
Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов.
– Дорогие мои бойцы, – сказал он, – война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны. Да, девушки, там бендеровцы. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы.
Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест, прощаться с родителями. И никому не хотелось умирать после войны. А все мы знали, что такое бендеровцы. <...>
Город мне не понравился – маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. В Воронеже идешь на пост и не боишься, а тут гляди в оба. Опять мы увидели смерть. Это было самое страшное – хоронить людей, когда война кончилась. И этим людям по семнадцать, двадцать лет… Там я совсем забыла, что такое шутить и улыбаться. <...>
Я ненавижу само слово „война“. Она забрала у меня радость жизни, хотя я и осталась живая. Внуки у меня спрашивают: „Бабушка, почему ты мало улыбаешься?“ Я знаю: им со мной невесело, но ничего поделать с собой не могу…».
Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь сорок четвертой автобронетанковой полевой мастерской.
«Двадцать третьего июня я пошла в станицу Боковскую в райвоенкомат. Сказали коротко и жестоко:
– Детей на фронт не берем. Комсомолка? Вот и прекрасно. Организуй помощь колхозу.
Лопатили хлеб, чтобы не перегорел в буртах. Потом убирали овощи. Мозоли на руках стали твердыми, губы потрескались, лицо покрылось степным загаром. <...>
Трактористы были нужны колхозу позарез. Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали, обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго затянутые болты казались приваренными. <...>
Работалось трудно. Спали часа три-четыре в сутки. Подолгу разогревали моторы в нарушение всех правил – открытым огнем. Смазочные материалы и горючее – по нормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и за расплавленный подшипник. <...>
Мой рабочий день целиком зависел от трактора: пока он работал, я с него не слезала. С таким коленчатым валом он обычно работал сутки, иногда часов тридцать. Потом нужно было делать перетяжку шатунных подшипников. В тот день часа три-четыре можно было поспать… <...>
А потом было счастье: нашлась наша мама. За исключительную честность ее назначили распределять продукты между госпиталями блокадного Ленинграда. А в феврале сорок второго ее вывезли по ледовой Дороге Жизни, умирающую от голода… Я всю жизнь об этом помнила. И мои дети тоже. <...>
В райкоме все прошло гладко, а в военкомате пришлось повоевать. Из-за возраста, из-за зрения. Когда речь зашла о неполных семнадцати, я обозвала военкома бюрократом и объявила голодовку. <...>
Никогда не представляла себе, что армия – такое огромное и сложное хозяйство, что от переднего края далеко вглубь тянутся нескончаемые связи и каждое звено должно работать безотказно. Как воздух, фронту были нужны машины. Фронтовые водители совершали чудеса на своих видавших виды машинах. Они привозили их в нашу мастерскую в таком виде, что сами удивлялись: как она шла?
Мы были заводом на колесах. На машинах, их звали летучки, – станки: фрезерные, расточные, шлифовальные, токарные; электростанция, заливка, вулканизация. На станках работали по два человека. Каждый по двенадцать часов без единой минуты передышки. На обед, ужин, завтрак подменял напарник. Если подхода очередь кому-то идти в наряд, значит, оставшийся работал двадцать четыре часа. Труднее всего было на сборке. Здесь смен не было. Боевое задание – в сутки мотор. Работа не прекращалась и под бомбежкой. Умирали, обняв моторы… Работали в снегу, в грязи. И не было ни единого случая самой мелкой недоделки.
Через месяц командир части устроил настоящий экзамен. Я с честью выдержала его: собранный за двадцать три часа мотор работал на испытательном стенде как часики… На построении части был зачитан приказ о присвоении мне звания младшего сержанта. <...>
Если у каждой из нас до войны жизнь была с гулькин нос, то после войны – вся. И об этой послевоенной жизни нельзя не вспомнить, потому что ключ к ней был вручен нам войной. Из войны я вынесла веру в неограниченные возможности человеческого духа. И после всего пережитого не знаю, есть ли что-нибудь такое, чего б человек не смог. Вот очень сильное у меня это чувство осталось…».
Мария Николаевна Щелокова, сержант, командир отделения связи:
«Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него немножко влюблены. Он нам говорил, что из нас требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат… А хотелось быть еще красивой… Я всю войну боялась, чтобы не попало в ноги, не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не важно, если даже попадет. А женщину покалечит, так это судьба ее решится».
Вера Владимировна Шевалдышева, военный хирург:
«Присутствие женщин облагораживало мужчин. Если ты где-то появляешься, у них светлеют лица. Например, ни узнают, что санинструктор будет делать медицинский осмотр, – стараются вычистить свою одежду, землянку уберут. Я всю войну улыбалась, я считала, что должна улыбаться как можно чаще, что женщина должна светить».
Анастасия Петровна Шелег, младший сержант, аэростатчица:
«По девятнадцать лет нам было. Пошли в баню, а при бане парикмахерская работала. Ну и друг на дружку глядя, брови все покрасили. Как дал нам командир: „Вы воевать или на бал приехали?“ Всю ночь плакали, оттирали. Одна наша девчонка, помню, курить решила. Командир заметил, на гауптвахту посадил. Очень строгий был».
Станислава Петровна Волкова, лейтенант, командир саперного взвода:
«Когда попала в училище, там сразу военная дисциплина: и на учении, и в строю, и в казарме – все по уставу. Поблажек нам как девушкам никаких не было. Только и слышалось: „Прекратить разговор!“, „Разговорчики!“ Вечером рвешься посидеть, повышивать… Ну, что-то женское сделать… Не разрешалось ни в коем случае. А мы остались без дома, без домашних хлопот, и было как-то не по себе. <...>
Сапоги у меня на три размера больше, загнулись, пыль в них въелась. Хозяйка принесла два яйца: „Возьми в дорогу, такая худенькая, что скоро переломишься“. А я тихонько, чтобы она не видела, разбила эти два яйца, они маленькие были, и почистила сапоги. Конечно, хотелось есть, но победило женское – хотелось быть красивой».
Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне стрелкового корпуса:
«В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины – в мужское отделение, а мы – в женское. Женщины кричат, кто что закрывает: „Солдаты идут!“ Нас не различишь – девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера привели».
Белла Исааковна Эпштейн, снайпер:
«…полковник нас встретил такими словами: „Смотрите, девки, приехали воевать – воюйте, а другим делом не занимайтесь. Кругом мужчины, а женщин нет. И у вас будет много поклонников. Не роняйте себя. Черт его знает, как вам еще эту штуку объяснить…“ Он понимал, что мы еще девчонки».
Любовь Ивановна Осмоловская, рядовая, разведчица:
««Бежим по грязи, люди падают в эту грязь. Так не хочется погибать в такой обстановке. Ну, как молодой девушке лежать в такой грязи? А в другой раз, это уже в оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь лужок в голубом цвете… Погибнуть бы вот в таких цветах! Дурошлеп еще, семнадцать лет… Это я себе так смерть представляла…».
Отрывки из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо».
Нет ничего прекраснее на свете,
А было в жизни всяко у меня,
Чем заслонить товарища от смерти
И вынести его из под огня…
читать дальше
На самой страшной войне XX века женщине пришлось стать солдатом. Она не только спасала, перевязывала раненых, а и стреляла из «снайперки», бомбила, подрывала мосты, ходила в разведку, брала языка. Женщина убивала. Она убивала врага, обрушившегося с невиданной жестокостью на ее землю, на ее дом, на ее детей. «Не женская это доля – убивать», – скажет одна из героинь этой книги, вместив сюда весь ужас и всю жестокую необходимость случившегося. То была величайшая жертва, принесенная ими на алтарь Победы.
Они пошли, потому что «мы и Родина – для нас это было одно и то же» (К.С. Тихонович, зенитчица). Их пустили на фронт, потому что на весы истории было брошено: быть или не быть народу, стране? Так стоял вопрос. Если не забывать войну, появляется много ненависти. А если войну забывают, начинается новая.
Война меняла их. Война формировала, потому что застала в возрасте складывания характера, взгляда на жизнь. Война заставляла их многое увидеть, многое из того, что лучше бы человеку вообще не видеть, тем более женщине. Война заставляла о многом подумать. О добре и зле, например. О жизни и смерти. О тех вопросах, на которые человек научается отвечать в какой-то мере, прожив жизнь. А они только начинали жить. И уже должны были отвечать на эти вопросы…
партизанка-подпольщица Мария Матусевич:
«Выведут молодых мужчин с хаты и у порога стреляют. У нас двоих соседских хлопцев так положили. Возле хаты, у самого порога… Я была комсомолка и не могла сидеть сложа руки. Листовки разносила, сведения собирала. И всё с ребенком на руках. Две головы несла немцам. Сколько слез моих было? Река. Сыночек погиб. Без меня погиб, но по моей вине – я в партизанах была. Их с мамой сожгли. Я прибежала к нашей хате… Земля еще теплая была… Одно я нашла – граммочку костной золы… Я ее уже знала… После войны, когда родила снова мальчика, молила Бога, чтобы я его успела вырастить, чтобы он меня своими ручками обнял и узнал, что я его мама».
партизанка Вера Одинец:
«И такая ненависть, и такая ненависть. Мы же видели, что они творили на нашей земле. В сердце была только ненависть. Я столько крови и трупов видела на дорогах. Я видела, как на глазах у матери убивали ребенка. По мертвым уже не голосили…»
санинструктор Софья Дубнякова:
«Я до сих помню своего первого раненого. Лицо помню… У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, всё вывернуто. Когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: «Сестричка, попей водички». Это мне раненый говорит. Я эту картину как сейчас помню. Как он это сказал, я опомнилась. «Ах, думаю, чертова тургеневская барышня. Раненый умирает, а ее, нежное создание, затошнило…» Я развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану, и мне стало легче, и я оказала, как надо, помощь».
санинструктор Анна Беляй:
«Бомбежка. Все бросились в овраг. И я бегу. Слышу чей-то стон, но бегу… Через несколько секунд до меня что-то доходит, я чувствую на плече санитарную сумку. И еще… стыд. Куда девался страх? Бегу назад – стонет раненый солдат. Бросаюсь к нему, перевязываю. Затем второго, третьего…»
санинструктор танкового батальона Нина Вишневская:
«Скоро немец подошел совсем близко к городу, где-то километрах в десяти был. Мы с девчонками побежали в военкомат – надо идти защищать, никто другой за нас не пойдет. <...> Санинструкторы в танковых частях гибли быстро. Для нас место в танке не предусмотрено, вцепишься поверх брони, и только об одном мысль, чтоб не затянуло ноги в гусеницы. И надо следить, где танк загорится. Туда бежать, ползти… <...>
Шура Киселева, она у нас самая красивая была, сгорела. Она прятала тяжелораненых в скирдах, начался обстрел, солома загорелась. Шура могла сама спастись, но для этого надо было бросить раненых – из них никто не мог двигаться. Раненые сгорели… и Шура вместе с ними… <...>
Только недавно узнала я подробности гибели Тони Бобковой. Она заслонила от осколка мины любимого человека. Осколки летят – это какие-то доли секунды… Как она успела? Она спасла лейтенанта Петю Бойчевского. Она его любила. И он остался жить. <...>
…разыскала Ваню Позднякова. Мы думали, он погиб, а он, оказывается, жив. Его танк, он был командиром танка, два немецких танка под Прохоровкой уничтожил, и его подожгли. Экипаж погиб, один Ваня остался – без глаз, весь обожженный. <...> Я у него спросила: «последнее, что ты видел – это прохоровское поле, танковый бой… Что ты вспоминаешь о том дне?» И знаете, что он мне ответил: «Об одном только жалею, что рано дал команду экипажу покинуть машину. Все равно ребята погибли, а мы могли бы еще один немецкий танк подбить…» Это единственное, о чем он жалеет до сих пор!».
связистка зенитной части Валентина Чудаева:
«…каждый человек хочет жить, в каждом таится страх смерти, но есть такие моменты, когда ты не ощущаешь, есть страх или нет. Ты видишь, что в твой дом пришел враг, и тогда ты побеждаешь свой страх. <...>
Еще их интересовало, вышла ли я замуж после войны. Почему-то они думали, что нет. Я им в тон отвечаю: все трофеи везли с войны, а я мужа везла. Есть у меня дочка, теперь внуки растут. Конечно, я хотела больше детей, но не было ни здоровья, ни сил, ни средств… ».
Младший лейтенант танковых войск А.Л. Бойко:
«…жили мы с мужем на Крайнем Севере… Муж работал шофером, я – контролером. Как только началась война, мы оба попросились на фронт. Нам отказали. <...> Тогда мы послали телеграмму на имя товарища Сталина, что вносим 50 тысяч рублей на строительство танка и желаем вдвоем идти на фронт. Нам пришла благодарность от правительства и в 1943 году нас с мужем направили в ЧТТУ, которое мы окончили экстерном. <...> Командование решило назначить меня командиром ИСУ-122, а мужа – старшим механиком водителем. И так мы прошли всю войну. Освобождали Прибалтику, Польшу, Чехословакию, Германию. Оба были ранены и награждены…».
Санинструктор стрелковой роты Ольга Омельченко:
«…в этом бою, когда на нас пошли танки, двое струсили. Погибло много наших товарищей. Раненые попали в плен, которых я тащила в воронку. За ними должна была прийти машина… А когда эти двое струсили, началась паника. Цепь дрогнула, побежала. Раненых оставили. Мы пришли потом на место, где они лежали, кто с выколотыми глазами, кто с животом распоротым. К нашим раненым фашисты не имели жалости… Я, как об этом узнала, как это увидела, за ночь черная сделалась. Утром построили весь батальон, вывели этих трусов, поставили вперед. Зачитали, что расстрел им. И надо семь человек, чтобы привести приговор в исполнение…Три человека вышли, остальные стоят. Я взяла автомат и вышла. Как я вышла, все за мной.. Нельзя было их простить. Из-за них такие смелые ребята погибли. Самые лучшие погибли...»
Санинструкторы кавалерийского эскадрона Ольга и Зинаида Корж, дочери командира бригады Героя Советского Союза Василия Захаровича Коржа:
«Женщина на войне… Это что-то такое, о чем еще нет человеческих слов. Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица другими становились, даже звук женского голоса их преображал. <...>
Я помню, очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть… Я видела много убитых девочек… Мне не хотелось так умереть. Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало. Мне кажется, все наши девчонки так думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. <...>
А когда я в госпитале лежала, там лежал молодой красивый парень. Танкист. Миша… Ему обе ноги ампутировали, правую руку, одна левая осталась. Этого Мишу на руках носили. И он не унывал. Он так хотел жить. Ему только девятнадцать лет было, он совсем еще не жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал, что в беде его не оставят, он верил, что его не забудут. <...>
…я веду раненого и вдруг вижу: два немца из-за танкетки выходят. Танкетку подбили, а они, видно, успели выскочить. Она секунда, если бы я не успела очередь дать, они бы меня с раненым расстреляли. Один, помню, такой красивый, молодой немец. Было жалко, хотя это был фашист. <...>
… мы заняли какую-то деревню, и там был оставлен немецкий госпиталь. Первое, что я увидела: во дворе вырыта большая яма, и часть больных лежит расстрелянная – перед уходом немцы сами расстреляли своих раненых. Только одна палата осталась, до этих, видно, не дошли, не успели, а может, потому их бросили, что они все были без ног. Когда мы вошли к ним в палату, они с ненавистью смотрели на нас: видно, думали, что мы пришли их убивать. Переводчик сказал, что мы раненых не убиваем, а лечим. Тогда один даже стал требовать: мол, они три дня ничего не ели, их три дня не перевязывали… Я посмотрела – действительно, это был ужас. Их давно не смотрел врач. Раны загноились, бинты вросли в тело. <...>
Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила, да туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать, признаться… Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло. <...>
После войны хотелось скорее забыть войну. Но не все могли сразу перестроиться. Нам с сестрой отец помог. Он был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности, спрятал и говорит:
– Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас другое надо. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые… Надо учиться, надо замуж выходить…<...>
Нам всем казалось, что после войны, после такого человеческого страдания, моря слез будет прекрасная жизнь. Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут любить друг друга… Ведь у всех было такое великое горе. Оно нас братьями, сестрами сделало! Как мы ждали этот день… День Победы. И он действительно был прекрасен. Даже природа почувствовала, что в человеческих душах творилось. Но люди? Когда я сейчас вижу злых людей, вижу эгоистов, которые только для себя живут, я не могу понять: как же это случилось, как это произошло?».
Тамара Михайловна Степанова, сержант, снайпер:
«Мужчина, он мог вынести. Он все-таки мужчина. А вот как женщина могла, я сама не знаю. Я теперь, как только вспомню, то меня ужас охватывает, а тогда все могла: и спать рядом с убитым, и сама стреляла, и кровь видела, очень помню, что на снегу запах крови как-то особенно сильный».
Светлана Николаевна Любич, сандружинница:
«Я училась в восьмом классе, но до конца года не дотянула. Убежала на фронт. Все девчонки на санпоезде моего возраста были. И вот меня зовет раненый: Сестричка, утку! Я протягиваю ему утку и вижу, что он ее не берет. Смотрю: у него нет рук. В мозгу где-то пронеслось, как-то я сообразила, что надо делать, но несколько минут стояла и не знала, как быть. Вы меня понимаете? Я должна была помочь… А я не знала, что то такое, я еще этого не видела. Этому даже на курсах нас не учили…»
Александра Иосифовна Мишутина, санитарка:
«Там горы нашей бабьей работы. Чтобы солдат хорошо воевал, его надо одеть, обуть, накормить, обстирать, иначе это будет плохой солдат. Армия шла впереди, а за ней «второй фронт» – прачки, хлебопеки, повара. Они не осознают того, что совершили. Живут с убеждением, что были у них «негероические» должности. Мол, и на войне занимались тем, что испокон веков женщина делать должна. Только без них, великих тружениц войны, Победы бы не было».
Александра Семеновна Масаковская, рядовая, повар:
«Я не стреляла. Кашу солдатам варила. За это дали медаль. Я о ней и не вспоминаю: разве я воевала? Кашу варила, солдатский суп. Тягала котлы, баки. Тяжелые-тяжелые… Придут солдатики с передовой, отдых им дадут. Бедненькие, все грязные, измученные, ноги, руки – все обмороженное. Особенно боялись морозов узбеки, таджики. У них же солнце, тепло, а тут 30-40 градусов мороза. Не может отогреться, кормишь его. Он сам ложки не поднесет ко рту».
Мария Степановна Детко, рядовая, прачка:
«Через всю войну стирала. Белье привезут. Оно такое заношенное, черное, завшивленное. Халаты белые, ну эти, маскировочные. Они в крови, не белые, а красные. Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этого белья. Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто во сне вижу, как оно было. Так словами не расскажешь…».
Мария Семеновна Кулакова, рядовая, пекарь:
«Труд очень тяжелый. У нас было восемь железных печей. Приезжаем в разрушенный поселок или город, ставим их. Поставили печи, надо дрова, двадцать-тридцать ведер воды, пять мешков муки. Восемнадцатилетние девчонки, мы таскали мешки с мукой по семьдесят килограммов. Ухватимся вдвоем и несем. Или сорок булок хлеба на носилки положат. Я, например, не могла поднять. День и ночь у печи, день и ночь. Одни корыта замесим, другие уже надо. Бомбят, а мы хлеб печем…».
Зоя Лукьяновна Вержбицкая, командир отделения строительного батальона:
«Строили железные дороги, мосты понтонные, землянки. Фронт был рядом. Копали землю ночью, чтобы нас не заметили. Лес валили. В основном девчонки у меня в отделении, все молоденькие. Мужчин несколько – те, кто не строевые. Дерево как выносили? Беремся все за это дерево и несем. Одно дерево целым отделением. Там кровавые мозоли были…»
Мария Алексеевна Ремнева, офицер полковой почты:
«К началу войны мне было девятнадцать лет/ В октябре сорок первого нас, комсомольцев, послали строить автодорогу. Когда мы вернулись с трудфронта, нас мобилизовали. Я была направлена в школу связи в Горький на курсы почтовых работников. Окончив курсы, попала в действующую армию – в шестидесятую стрелковую дивизию.
Своими глазами видела, как люди плакали, целовали конверты, получив письмо на передовой. У многих родные погибли или жили на территории, захваченной врагом. Не могли написать. Тогда мы писали письма от Незнакомой: „Дорогой солдат, пишет тебе Незнакомая девушка, Как ты бьешь врага? Когда вернешься с Победой?“ Ночами сидели и писали. Я за войну сотни таких писем написала…».
Валентина Кузьминична Братчикова-Борщевская, лейтенант, замполит полевого прачечного отряда:
«Первого мая я вышла замуж, а двадцать второго июня началась война. Помню, как налетели первые немецкие самолеты. Мне дали задание – организовать курсы медсестер. К концу сорок первого года я сама принимала экзамены на этих курсах, потому что врачи ушли на фронт.
Выдала документы и тоже попросилась на фронт. Направили под Сталинград, в армейские полевой госпиталь. Оказалась среди девчонок самая старшая. Соне Удруговой, мы и сейчас с ней дружим, тогда было шестнадцать лет, она окончила только девять классов – и вот эти медицинские курсы.
На Курской дуге меня перевели из госпиталя в полевой прачечный отряд замполитом. <...>
Работали очень тяжело. Вот мы приходим, дают нам одну какую-нибудь хату, дом или землянку. Мы стираем там белье, прежде чем сушить, пропитываем его мылом „К“, для того чтобы не было вшей. Был дуст, но дуст не помогал, пользовались мылом „К“, очень вонючее, запах ужасный. Там, в этом помещении, где стираем мы и сушим это белье, и тут же мы спим. Давали нам двадцать-двадцать пять граммов мыла – на одного солдата постирать белье. А оно черное, как земля. И у многих девушек от стирки, от тяжестей, от напряжения были грыжи, экземы рук от мыла „К“, слазили ногти, думали, что никогда не смогут они расти. Но все равно день-два отдохнут – и нужно было опять стирать. <...>
Были умные командиры, те издавали приказ и зачисляли прачек рядовыми. Но не все так догадывались сделать. И получилось, что имеют женщины медали, ордена, всю войну прошли, а ветеранами войны не считаются. Пишу по начальству, доказываю. Один большой чин меня слушать не захотел: „Я думал, вы за заслуженного фронтовика хлопочете, а вы за какую-то прачку“. Я ему говорю: „Не постирай вам жена хотя бы неделю и не вари обеды, посмотрела бы я на вас“».
Елена Ивановна Бабина, санитарка и боец ВОХР:
«Как раз я окончила семь классов и устроилась санитаркой в военный госпиталь, учиться дальше мне не пришлось. Я еще не видела человеческой крови, и в госпитале мне было очень трудно и страшно. Я была моложе всех, мне только шестнадцать лет исполнилось, и все смотрели на меня, чтобы я не упала в обморок. <...>
Когда в сорок третьем году освободили Воронеж, я пошла в военизированную охрану. Я узнала многих девушек-бойцов, все они были молодые 18-20 лет. И все были красивые, никогда я столько красивых девчат не видела.
Через два дня после того, как мы узнали, что кончилась война, у нас было собрание в красном уголке. Выступил на нем начальник охраны товарищ Наумов.
– Дорогие мои бойцы, – сказал он, – война кончилась. Но вчера я получил приказ, что на Западную дорогу требуются бойцы военизированной охраны. Да, девушки, там бендеровцы. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Кто хочет поехать, прошу подать заявление начальнику караула. Поедут добровольцы.
Мы вернулись в казарму, и каждая легла на свою койку. Стало тихо-тихо. Никому не хотелось уезжать далеко от родных мест, прощаться с родителями. И никому не хотелось умирать после войны. А все мы знали, что такое бендеровцы. <...>
Город мне не понравился – маленький и страшный, каждый день играла музыка и кого-нибудь хоронили: то милиционера, то коммуниста, то комсомольца. В Воронеже идешь на пост и не боишься, а тут гляди в оба. Опять мы увидели смерть. Это было самое страшное – хоронить людей, когда война кончилась. И этим людям по семнадцать, двадцать лет… Там я совсем забыла, что такое шутить и улыбаться. <...>
Я ненавижу само слово „война“. Она забрала у меня радость жизни, хотя я и осталась живая. Внуки у меня спрашивают: „Бабушка, почему ты мало улыбаешься?“ Я знаю: им со мной невесело, но ничего поделать с собой не могу…».
Антонина Мироновна Ленкова, автослесарь сорок четвертой автобронетанковой полевой мастерской.
«Двадцать третьего июня я пошла в станицу Боковскую в райвоенкомат. Сказали коротко и жестоко:
– Детей на фронт не берем. Комсомолка? Вот и прекрасно. Организуй помощь колхозу.
Лопатили хлеб, чтобы не перегорел в буртах. Потом убирали овощи. Мозоли на руках стали твердыми, губы потрескались, лицо покрылось степным загаром. <...>
Трактористы были нужны колхозу позарез. Тракторы стояли, занесенные снегом. Мы откапывали их, разбирали, обжигая руки о металл, оставляя на нем куски кожи. Проржавевшие, туго затянутые болты казались приваренными. <...>
Работалось трудно. Спали часа три-четыре в сутки. Подолгу разогревали моторы в нарушение всех правил – открытым огнем. Смазочные материалы и горючее – по нормам военного времени. За каждую каплю отвечаешь головой, так же как и за расплавленный подшипник. <...>
Мой рабочий день целиком зависел от трактора: пока он работал, я с него не слезала. С таким коленчатым валом он обычно работал сутки, иногда часов тридцать. Потом нужно было делать перетяжку шатунных подшипников. В тот день часа три-четыре можно было поспать… <...>
А потом было счастье: нашлась наша мама. За исключительную честность ее назначили распределять продукты между госпиталями блокадного Ленинграда. А в феврале сорок второго ее вывезли по ледовой Дороге Жизни, умирающую от голода… Я всю жизнь об этом помнила. И мои дети тоже. <...>
В райкоме все прошло гладко, а в военкомате пришлось повоевать. Из-за возраста, из-за зрения. Когда речь зашла о неполных семнадцати, я обозвала военкома бюрократом и объявила голодовку. <...>
Никогда не представляла себе, что армия – такое огромное и сложное хозяйство, что от переднего края далеко вглубь тянутся нескончаемые связи и каждое звено должно работать безотказно. Как воздух, фронту были нужны машины. Фронтовые водители совершали чудеса на своих видавших виды машинах. Они привозили их в нашу мастерскую в таком виде, что сами удивлялись: как она шла?
Мы были заводом на колесах. На машинах, их звали летучки, – станки: фрезерные, расточные, шлифовальные, токарные; электростанция, заливка, вулканизация. На станках работали по два человека. Каждый по двенадцать часов без единой минуты передышки. На обед, ужин, завтрак подменял напарник. Если подхода очередь кому-то идти в наряд, значит, оставшийся работал двадцать четыре часа. Труднее всего было на сборке. Здесь смен не было. Боевое задание – в сутки мотор. Работа не прекращалась и под бомбежкой. Умирали, обняв моторы… Работали в снегу, в грязи. И не было ни единого случая самой мелкой недоделки.
Через месяц командир части устроил настоящий экзамен. Я с честью выдержала его: собранный за двадцать три часа мотор работал на испытательном стенде как часики… На построении части был зачитан приказ о присвоении мне звания младшего сержанта. <...>
Если у каждой из нас до войны жизнь была с гулькин нос, то после войны – вся. И об этой послевоенной жизни нельзя не вспомнить, потому что ключ к ней был вручен нам войной. Из войны я вынесла веру в неограниченные возможности человеческого духа. И после всего пережитого не знаю, есть ли что-нибудь такое, чего б человек не смог. Вот очень сильное у меня это чувство осталось…».
Мария Николаевна Щелокова, сержант, командир отделения связи:
«Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него немножко влюблены. Он нам говорил, что из нас требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат… А хотелось быть еще красивой… Я всю войну боялась, чтобы не попало в ноги, не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине – что? Ему не важно, если даже попадет. А женщину покалечит, так это судьба ее решится».
Вера Владимировна Шевалдышева, военный хирург:
«Присутствие женщин облагораживало мужчин. Если ты где-то появляешься, у них светлеют лица. Например, ни узнают, что санинструктор будет делать медицинский осмотр, – стараются вычистить свою одежду, землянку уберут. Я всю войну улыбалась, я считала, что должна улыбаться как можно чаще, что женщина должна светить».
Анастасия Петровна Шелег, младший сержант, аэростатчица:
«По девятнадцать лет нам было. Пошли в баню, а при бане парикмахерская работала. Ну и друг на дружку глядя, брови все покрасили. Как дал нам командир: „Вы воевать или на бал приехали?“ Всю ночь плакали, оттирали. Одна наша девчонка, помню, курить решила. Командир заметил, на гауптвахту посадил. Очень строгий был».
Станислава Петровна Волкова, лейтенант, командир саперного взвода:
«Когда попала в училище, там сразу военная дисциплина: и на учении, и в строю, и в казарме – все по уставу. Поблажек нам как девушкам никаких не было. Только и слышалось: „Прекратить разговор!“, „Разговорчики!“ Вечером рвешься посидеть, повышивать… Ну, что-то женское сделать… Не разрешалось ни в коем случае. А мы остались без дома, без домашних хлопот, и было как-то не по себе. <...>
Сапоги у меня на три размера больше, загнулись, пыль в них въелась. Хозяйка принесла два яйца: „Возьми в дорогу, такая худенькая, что скоро переломишься“. А я тихонько, чтобы она не видела, разбила эти два яйца, они маленькие были, и почистила сапоги. Конечно, хотелось есть, но победило женское – хотелось быть красивой».
Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне стрелкового корпуса:
«В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины – в мужское отделение, а мы – в женское. Женщины кричат, кто что закрывает: „Солдаты идут!“ Нас не различишь – девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера привели».
Белла Исааковна Эпштейн, снайпер:
«…полковник нас встретил такими словами: „Смотрите, девки, приехали воевать – воюйте, а другим делом не занимайтесь. Кругом мужчины, а женщин нет. И у вас будет много поклонников. Не роняйте себя. Черт его знает, как вам еще эту штуку объяснить…“ Он понимал, что мы еще девчонки».
Любовь Ивановна Осмоловская, рядовая, разведчица:
««Бежим по грязи, люди падают в эту грязь. Так не хочется погибать в такой обстановке. Ну, как молодой девушке лежать в такой грязи? А в другой раз, это уже в оршанских лесах, там мелкие кусты с черемухой. Подснежники голубые. Весь лужок в голубом цвете… Погибнуть бы вот в таких цветах! Дурошлеп еще, семнадцать лет… Это я себе так смерть представляла…».
.
gunter_spb
)